25. Сестре Ольге.

26. Сестре Лидии.

1 ноября.

Сегодня я получила, милая Лидинька1, письмо твое к мамаше вместе с припиской Сергея Григорьевича2 и выпиской из летописи о твоем мальчугане.

1 Сестра Лидия, по мужу — Стахевич.

2 Сергей Григорьевич Стахевич — муж сестры Лидии.

Вы мне все так понравились, что я сейчас же, чтобы не охладеть потом, взялась за перо, и прежде всего должна расцеловать тебя и твое потомство, столь мило играющее с беличьим хвостом и «совершающее полный оборот вокруг продольной оси своего тела», как торжественно пишет Сергей Григорьевич. Последнего поцеловать не смею, потому что не знаю еще, такой ли он, чтобы возбуждать подобную экспансивность: на вид и по слогу он мне немножко «страшен», но это, должно быть, только внешние признаки, пустяки, потому что я слышала о нем отзывы, самые восторженные, от двух женщин. Поэтому, вероятно, если нам удастся познакомиться, то он воспламенит и меня. Но, во всяком случае, теперь же посылаю многообещающее рукопожатие (пожалуй, довольно смело думать при этом, понравилась ли я бы ему. Но я надеюсь на твою протекцию: ты, конечно, уже давно действуешь в этом направлении). Как видишь, я неисправима по части языка; но, no-первых, я сейчас перейду к серьезному, и, во-вторых, милая моя, я большая консерваторка в глупом  и в серьезном, и в симпатиях и в антипатиях, во всем, во всем, и это даже, скажу тебе, недурно, потому что на консерватора можно вполне положиться, и ты сама не откажешься и еще раз поцеловать меня за него. Ты пишешь, дорогая мин, о семейных делах и что надо было бы посоветоваться о них; но, милая моя, за отдаленностью тебе представляется только одна сторона экономическая, а самая суть ж; и том: деньги—последнее дело, хотя при мамочкином характере и они имеют для нее значение беспокойства. А главное то, что мамочка стара, больна, расстроена нравственно и од и н о к а, и только отсутствие этого последнего обстоятельства могло бы скрасить ее жизнь. Ее некоторые письма из деревни за это лето были просто ужасны. Совершенно необходимо переустроить ее жизнь так, чтобы около нее была семья. Быть может, мать тебе писала, что у меня явился проект, чтобы Петр бросил свой завод и переселился в Никифорове с тем, чтобы паять па себя все хлопоты по именью и вместе с тем служить в земстве. Тогда мамочка могла бы или постоянно жить там с ними, или только лето, или же, будучи вполне свободной, могла бы отправиться на неопределенное время в Сибирь к нам, или же за границу. Теперь же она связана так, что, где бы ни была, все что-нибудь да будет ее беспокоить да тянуть. Надо было еще и мне тут подвернуться. Ведь ее не уломаешь, чтоб она меня не принимала в расчет. Наконец, все это еще усложняется Ольгой. Не знаю, что с ней делается, только девочка наша совсем ненормально себя чувствует. Что-то ее ужасно тяготит, своей жизнью она недовольна, можно сказать, даже клянет ее; затем -— в какой-то нерешительности, борьбе; она не хочет писать, стесняясь цензуры; я могу только догадываться, что ее отношения к мамаше не совсем нормальны, но в последний раз в письме она совсем меня сбила с толку, и я не знаю, что и думать. Мои же предположения заключаются в том, что она сознает, что осталась у матери одна, и мамочка к ней привязана, быть может, больше, чем к кому-либо из нас; это понятно и вообще, и в частности еще и потому, что в теперешнем положении мамочки Ольга-соломинка для утопающего. А между тем жизнь их в Петербурге за эти три года была очень монотонна и печальна; общества никакого; и собственно я даже удивляюсь, как Ольга мало подвинулась вперед в своем развитии за это время. Поистине ужасные занятия на курсах не дали ей возможности много читать, а людей, которые были бы выше ее в умственном и нравственном отношении, она совсем не видала; так что ни с одной стороны она не имела тех толчков, которые заставляют сильно работать. Нравственное же ее состояние таково, что совсем может исковеркать ее личность. Я думаю, что все это последствия отсутствия самостоятельности и свободы в ее действиях и что именно это сознание и есть причина ее неудовлетворенного состояния. Выйти же из него можно только, пожив на свой собственный риск и страх, и как ни печально это для мамаши, но я думаю, что им необходимо было бы расстаться. Повторяю, что это мои догадки, потому что я с Ольгой прямо не говорила, но мне кажется, что это так. А в таком случае, тем необходимее придумать такую комбинацию, чтобы ни та, пи другая не находились в неприятном и тягостном положении. При переселении Петра это будет хоть сколько-нибудь возможно. Петру я писала, выставив все мотивы, которые у меня были и по отношению к матери. и но отношению к нему самому, а также относительно Ольги. Недавно он ответил, а именно, что его желание совпадает с моим предложением, но что он додумает, чтобы решение было не навеянным другим человеком, а вполне обдуманным. Это, конечно, необходимо, потому что, если не от души будет- сделано как с его стороны, так и со стороны власти (с ее—в особенности), то из этого выйдет только мерзость. Итак, будем ждать. Я тебе пишу все это, милый Лидок, чтобы ты знала. Пишу коротко, потому что, ведь зная всех лиц, ты дополнишь недостающее. Мы все занялись своими делами, кто поет, кто инженерствует, кто политиканит, и совсем не заметили, что с тех пор, как все ушли из дому, много поды утекло, и мамаша уж не та и физически, и нравственно, а ее положение совсем иное, чем то, когда мы повыпархивали из гнезда. Все, все переменилось с тех пор, и ни одни из нас не был в таком положении, как Ольга; для нас. не могло и не было вопроса об обязанностях, а мы и до сих пор все еще склонны смотреть, будто все стоит попрежнему. Признаюсь, если Настя не согласится охотно переехать и Никифорове и Петр не сумеет ее склонить к этому, и подобный эгоизм будет препечальным явлением. Мне и думать об этом не хочется, это было бы чересчур мелочно и мизерно. Для самого же Петра, я думаю, полезнее пребывание на родине1, чем служба на заводе.

1 Я подразумевала—в родных местах.

Не знаю, как-то все это устроится. Я думаю, лишнее и говорить тебе, чтобы ты не делала намеков ни матери, ни Ольге о том, что я типу относительно их обеих. Имей это только в виду про себя. Относительно поездки матери в Сибирь скажу, что Ольгу надо было бы советовать не брать с собой. Что ей даст подобна» поездка? Ей надо учиться или жить, то-есть получать такие впечатления, которые бы ее развивали в каком-либо отношении, а я думаю, что путешествие в ваши края ей ничего особенного дать не может; даже она может скучать там и тем стеснить мамочку, которая во внуках, в ваших мужьях и в вас самих найдет неистощимый запас удовольствия. Впрочем, а мое мнение, быть может, ты иначе смотришь. Я бы так распределила: Петра в деревню, мать к вам; Ольгу отправила бы за границу; учиться, читать, смотреть, слушать, изучать людей и делать глупости; или же, так как она думает об учительской карьере,—марш в село, к мужикам, работать и жить совершенно при новых условиях. Необходимо, необходимо переменить ей обстановку, а то она будет надломленной. Не может быть ничего хуже колебаний, нерешительности, неопределенности и каких-то порывов, никогда не переходящих в действительность. Я вообще постараюсь, если будет случай, поговорить с мамочкой о том, как полезно было бы Ольге попробовать жить самостоятельно, в виду прохождения житейской школы. Ведь наша мамочка не любит, чтобы люди предавались покою, бездеятельности, и уважает людей самых деятельных и практичных. Быть может, стоя на этой общей почве, можно будет хоть несколько приготовить ее к тому, чтобы она не представляла себе будущее неразрывно с Ольгой, а то она только и говорит, что без нее не может жить. Мамочке всего нужнее была бы дочка, которая вышла бы замуж и вместе со всеми детьми жила с ней. Но, что же делать. Мы вышли все не на этот фасон, и Ольга, я уверена, долго не выйдет замуж и сделает благоразумно. Таким образом, видишь, все какие затруднения. Если хочешь что-нибудь написать мне по этому поводу, то вкладывай в письмо к матери, обозначая только, что для меня, или адресуя на имя Ольги, а то Евгения написала мне прямо, и письмо почему-то не дошло .Что касается до финансов, то я думаю, что ты недурно сделала бы, если б предложила мамаше не брать денег с января и до того времени, когда она расплатится со своими долгами (кроме той суммы, что посылается твоей приятельнице). Денежные дела Коли, вероятно, скоро придут в цветущее состояние; теперь он и Бухаресте и получает 1000 р. в месяц, приглашен на три месяца, стало быть, сам будет в состоянии расплатиться. Петя высылает иногда вместо мамочки Евгении, у нее отнять  нечего, потому что Михаил Петрович1 зарабатывает немного, а жизнь там дорога. Я стою немного; быть может мне даже совсем не нужны будут деньги; так что расходы матери сократятся, если ты примешь участие. Ведь пока Сергей Григорьевич зарабатывает достаточно, а если бы ваши обстоятельства переменились, то тогда, конечно, дело другое. Если не имеешь ничего против, то напиши матери, только настоятельно; сама же она из деликатности, конечно, не прекратит спои высылки. Целую тебя, моя дорогая. крепко, крепко. Л знаешь, ведь я на тебя сердилась, что ты не велела мне писать письма после 79-го г., хотя, конечно, это было благоразумно с твоей стороны. Но ведь мне-то о чем же было писать к тебе? Еще раз обнимаю, У Гриши 2 целую лапки. Сергею Гр. жму руки.

Твои Вера.

27.  Сестре Евгении.

[6] ноября 3

Ты не знаешь, наг; я огорчена: я только что вчера подучила письмо от Петра; а ему писала, чтоб бросил он свой завод и свои технические затеи и переселился домой, в Никифорове, чтоб служить и земстве и принять бразды правления от мамаши, чтоб сделать ее свободной и независимой и, вместе с тем, чтобы создать в месте, к которому мать всегда будет все-таки притягивать масса всевозможных интересов,—такую обстановку, в которой мать могла бы, существовать без тоски. И вот, получила ответ, что Никифоровым не стоит заниматься, и отчего-де мне не пришло в голову, чтоб мамочка к нему переселилась.

1 Сажин.

2 Маленький сын сестры Лидии.

3 Числа нет, но в начале письма говорится: «только что вчера получила письмо от Петра..", -а это было 5 ноября, как видно из письма к сестре Ольге. Следовательно, дата должна быть 6..

Конечно, мне приходило это в голову, но этого никогда не будет, и не понимаю, как он не видит разницы: мать всегда будет чествовать себя, как в гостях, все ее привязанности, и, прошедшие и настоящие, связаны с Никифоровым; да она будет себя чувствовать лишней, если у нее не будет занятий, хлопот, которые доставляются надзором и управлением земле и, а она совсем неспособна жить, сложа руки, на покое. Петр же бредит изобретениями и думает, повидимому, что полезен— говорит об увеличивающемся благосостоянии населения от заводской промышленности. Признаюсь, я далеко не верю, чтоб он в это верил и чтоб думал, что он полезнее на заводе, чем был бы в земстве; а о хозяйстве он говорит так, как-будто бы надо было бы приступить к рациональному земледелию со всеми научными усовершенствованиями, приложением капитала и т.д.! Ума помрачение! У нас все еще живут по-допотопному; дядюшки заводили же какие-то особенные овсы, выписывали дорогие семена, думали усовершенствовать породы домашнего скота и все бросили; но он, кажется, забыл это или думает, что он, как более живой экземпляр, должен показать пример. Так ничего и не вышло. А между тем мамочке нужен был покой душевный и хоть некоторое время быть относительно счастливой. Быть может, у вас, т.-е. у тебя и Лидии, она могла бы отдохнуть и Лаже остаться с вами, если жизнь у вас ей покажется светло! настолько, чтоб ее не тянуло в другие места и к остальным детям; хотя при нашей разбросанности и различии в «сложениях она, должно быть, никогда не успокоится совершенно, и ей придется постоянно разрываться между теми из нас, кто начинает только и кто кончил уже жить. Дядя Петя и Меч[ислав Фелиц. Головня], и тетки все одобрили предположение о переезде Петра и нашли, что это следовало давно сделать. Летом Петр приедет погостить к мамочке, быть может, выслушав мнение других и оживив симпатии, которые нас невольно связывают с местом, где провели детство, он и передумает, в противном случае я хотела бы, чтоб Никифорово было продано и чтоб мать навсегда уехала в Сибирь, потому что только при этом условии она найдет постоянную оседлость. Прощай, дорогая; Геня, целую тебя наикрепчайше и Мишеля1 тоже, потому что я уже чувствую к ному нечто в роде родственного чувства: и как это ему вздумалось, что я могу быть его врагом, хотя бы и политическим?

1 Мишель -Михаил Петрович Сажин.

Когда человек выбит из строя, то не может быть и речи о каком-нибудь дурном чувстве, и как только он был арестован, я уже имела много в его пользу, да к прежде никакого партийного чувства неприязни у меня не было, а мне казалось только, что он холодно относится к другим людям, смотрит на них, как на низшую породу; это все, конечно, результат цюрихских событий; но теперь я встретилась бы с ним без всякого предубеждения, и все, что имею, то скорее за, чем против. После этого объяснения в любви еще раз жму и его, и твои руки и желаю в будущей лучшего, чем настоящее. Если тебе когда-нибудь захочется написать мне. Женюшечка, то удовлетвори сейчас же этому желанию. Обнимаю тебя. Твоя сестра.

Вера Фигнер.

28. Сестре Ольге.

6 ноября.

Вчера, то-есть, 5 ноября, получила твое письмо, милая Ольга. Наконец-то ты собралась мне написать, а то я было уже в самом деде начала думать, что ты ждешь сошествия духа св. Ты очень хорошо сделала, прислав мне письмо Петруши. Видишь ли почему (читай только ты одна). Я предполагала, что ты прочтешь мое письмо к нему, и надпись сделала на случай, если б мамочка первая распечатала его, Прочтение это было даже необходимо, потому что в нем говорилось и о тебе, и ты могла бы или подтвердить мое мнение, или же его вполне опровергнуть, что очень нужно для того, чтобы представить Петру все данные для решения. Потому-тo он и обращается к тебе лично, чтобы ты сама высказала все, что имеешь, а именно, что тебе не нравится в твоей жизни и обстановке, что тебя тяготит, и как ты хотела бы устроить свою жизнь, какие видишь к том препятствия и пр. Поэтому-то я и пишу теперь, чтобы побудить тебя вполне откровенно высказаться, потому что без этого никакое дело не может устроиться, и, я думаю. тебе нечего стесняться, и вздыхать втихомолку от всех нас. Я вот с тобой и видалась и переписываюсь, а все не знаю твоего секрета; я думала было, что понимаю, знаю, но одно из твоих писем совсем меня сбило с толку, так что я усомнилась в своей проницательности. Именно, я думаю, что тебя заботит и тяготит сознание, что мамочка без тебя не может обойтись, что ты ей, совершенно необходима в силу того, что все мы, остальные, разошлись в разные стороны, обособились, а ты поневоле, как младшая и еще ничем не связанная, осталась в роли Антигоны. Я так писала и Петру, в том смысле, что мы все не знали и доселе не помышляли ни о каких обязанностях но отношению к мамочке, которая была для нас всегда другом, которому мы обязаны бесконечно многим, но от которого мы всегда только получали, а не отдавали, кроме платонической любви. А теперь. когда именно по возрасту и изменившимся семейным обстоятельствам, она нуждается в поддержке, в постоянном обществе любимых людей, мы предоставили выполнение этого долга тебе, забывая о том, какой самостоятельностью и свободой пользовались все мы в твои годы, и как трудно согласовать вкусы молодого и старого человека; не справлялись у тебя, есть ли в твоей жизни противоречие каким-нибудь твоим желаниям, и если есть, то что из этого в конце концов может выйти. Я думала, что с переселением Петра в деревню жизнь мамочки будет теснее связана с его жизнью и что в этом заключается способ удовлетворить и ее и твои интересы: что обе вы останетесь более свободны, можете или жить там все вместе, или мамочка может на год или более уехать в Сибирь к сестрам, и ты можешь быть там, где захочешь, будучи спокойна, что мать не одна, а с теми или другими из своих. Теперь ты и должна высказать Петру твои собственные взгляды и предположения, а то, в самом деле, он получил сведения из вторых рук, а между тем ты мне напрямик тоже не говорила ничего. Это важно для него, потому что определит положение и твое и мамашино с чем он должен сообразовать свой образ действий. Ты писала как-то, что хотела бы со мной посоветоваться: поговори с такой же откровенностью, с какой говорили бы со мной, с братом. Ведь он несомненно расположен к тебе, любит и мамочку, поэтому из этого может выйти только хорошее. А что мамочка писала Петру, то она мне это сообщила, и я нахожу, что чем больше разных сторон он будет видеть, тем лучше. Быть может, он придумает  наилучшую комбинацию. Мне иногда приходит в голову еще такое устройство, чтобы, отпустив тебя на все 4 стороны, мамочка сдала Никифорово в аренду, а сама уехала в Сибирь, с тем, чтобы жить с Лидией. При этом Петр остался бы на месте и взялся бы снабжать финансами тебя и Евгению (если его финансовые надежды не воображение). Тогда мамочка была бы устроена еще лучше, пожалуй. Ты одна щемила бы ей сердце, зато сибирячки услаждали бы ее. Коли придется кстати, то среди других соображений узнай ее мнение; тут главное, что ты очутишься на расстоянии 4 тысяч верст, вместо сестер, тогда как при прежнем проекте она не была так отдалена от тебя. Тут уж будет настоящее ее переселение, но несомненно, что Лидия и ее муж более удовлетворили бы ее нежное чувство, чем Петр и Настя. Пиши мне, о чем думаешь. Поддержать тебя в проекте на лето всегда готова, если ты тут имеешь в виду не филантропию; только экзамены тебя измучают, и лучше бы на первый месяц ехать в деревню. Целую тебя крепко.

Твоя Вера-

39. Матери.

Ноябрь.

Накатала, письмо Ольге, а теперь буду выводить вам, дорогая мамочка. Вы, мамочка,—забывчивая, и потому и повторю вам, что писала 23 октября и 5 ноября со вложением письма к Лидии. Я думаю, первое вы уже получили, только забыли об этом. Ваши письма доходят ко мне теперь с восхитительной быстротой (как бы не сглазить), а мои идут медленно; но на это уж вам больше можно быть недовольной, мне же, но по свойственному человеку эгоизму, остается радоваться, что мой бальзам доходит до меня в исправности. Я вам еще не писала, что, начиная с последних двух недель, я сижу над Шлоссером и ежедневно любуюсь «го портретом: у него прекрасная физиономия, добрая улыбка, глядя на которую, можно поверить его ученику и биографу Гервинусу, что он был человек веселый, живой, любящий пошутить и отзывчивый на чужое горе,—качества, о которых нельзя заключить по его сочинениям, несколько сухим, полным суровых приговоров и беспощадных отзывов. Относительно сухости, впрочем, как и по отношению будто бы тяжелого слога, я не нахожу, чтоб это было так, но это, быть мажет, следствие условий, в которых я занимаюсь чтением его сочинений. В прошлом году летом я читала I том его «Всемирной истории», и мне казалось тяжеловато: до греков ли и римлян с их великими гражданами и несносными тиранами, торжеством человеческого развития одних и проявлением материальной военной силы других, образцами добродетели и всего самого гнусного,—до всего ли этого, когда человек находится на точке кипения воды. Теперь большая разница,—можно переселиться свободно более чем за две тысячи лет назад, и когда читаешь без перерывов, то вполне можешь оценить ту величественную картину, которую раскрывает Шлоссер, и его рассказ, без прикрас и без анекдотов, серьезный и бесстрастный, производит еще больше впечатления; события и лица говорят сами за себя. Я дочитала до средних веков, которые меня особенно интересуют и сами по себе, и от любопытства, как их будет характеризовать Шлоссер. Я очень, очень довольна своим приобретением, хотя ругала Вольфа за небрежность издания. Для отдыха глазам или передышки мозгам у меня ещё' всегда под рукой какая-нибудь книга из библиотеки.

Недавно я прочла чудную вещь Лабуле «Право, законодательство и администрации во Франции». Вы не бойтесь заглавия—это не какой-нибудь сухой юридический трактат, а настоящая прелесть: разбор учреждений Французской монархии до Полиной революции, Я не читала ничего подобного по этому предмету: у Шлоссера, Минье, Л.-Блана говорится, конечно, обо всем этом, но гораздо меньше: настолько, насколько это необходимо для объяснения революционного взрыва; здесь же подробный и остроумный анализ того, чем пыла древняя монархия. Очень любопытно, прочтите. Годится и для чтения вслух. Впереди помещены. две статьи: о свободе печати и еще о разных видах свободы, Ох, как я вздыхала, читая, что есть свобода индивидуальная, социальная, муниципальная и политическая, под которой он разумеет гарантии всех предыдущих свобод (свободу же печати называет гарантией гарантий).. Ах, как я вздыхала! Потом я еще больше растравила себя, взяв перечитать Милля «О свободе». Сколько прекрасных слов и драгоценных истин о спободе совести, мысли, слова, о свободе устраивать свою жизнь, сообразно своим взглядам, о значении для общества неприкосновенности индивидуальности. Ах, сколько прекрасных вещей! Я вздыхала, вздыхала и, наконец, рассердилась.. на цензуру за ее снисходительность. Право, она настоящая Eва политики: пропускает столько соблазнительных яблоков,  что представляет настоящую поставщицу политических преступников: все люди, все человека. Как не влюбиться в прекрасное, когда книги раскрывают его. Ах, свобода индивидуальная, социальная, муниципальная, политическая... Целую ваши ручки и еще .раз вздыхаю все о том же,

В. Фигнер

30. Матери и сестре Ольге.

Ноябрь

Что-то я не удовлетворена вашим вчерашним посещением, мои дорогие. Быть может, потому, что, когда меня позвали, я вообразила, что меня везут на словесное истязание, а я при этом всегда чувствую себя, как черт перед заутреней. (Няня, Наталья Макаровна, так живо описывала его состояние, что я еще в детстве имела ясное представление мне об этом предмете; теперь же, обремененная преступлениями, я, как исчадие ада, прочувствовала его вполне.) Впрочем, и помимо печальных размышлений о заутрене, была и всегда есть причина возвращаться от вас с сокрушенным сердцем; один писатель1, говоря как-то о том, что он чувствует потребность писать, но обстоятельства не дают ему возможности стать в ту обстановку, в которой одной он может черпать свои сюжеты, сравнивал себя с горячей сковородой: «шипит сковорода, — говорил он, — а на сковороде-то ничего нет».

1.Гл. Ив. Успенский.

Вот это точь-в-точь происходит и со мной, когда я рвусь на свиданье с вами — сковорода шипит, шипит, но когда я ухожу,— увы! — на ней ничего нет. Хоть бы un tout petit morceau de mouclle ou de vermisseau. Ну, нет тебе, да и кончено. Чтоб совершенно не обратиться в один знаменательный знак восклицания, я пообедала, а это, как общеизвестно, действует на человека успокоительно, и сковорода шипит уже меньше. Все это время у меня тьма тьму-тьмущая времени для размышления: такой сумрак целый день, что с 8 до 10 утра я размышляю, с 2 до 4 опять размышляю, с 10 до 12 или до 1 часу опять размышляю. Признаюсь, это занятие- мне не очень нравится, потому что о некоторых вещах я думала, думала и, наконец, закаялась, потому что они не имеют.. в настоящий момент практического значения, и расстраивают только нервы. Невольно вспоминаю двух приятелей у Щедрина, которые решили истребить в себе всякие мысли, кроме помышлений о еде и т. п., считая все прочие неблагонамеренным. Но им хорошо было—они сами парни не промах по части гастрономии и, кроме того, коротали время a deux. У меня не столь патриотическая цель, я не гастроном и одна, и пословица гласит: у кого что болит, тот о том и говорит (с другими или сам с собой, смотря по обстоятельствам). Вы можете себе представить мое затруднительное положение -оно хуже губернаторского, выразилась бы одна приятельница, если б прочла эти строки1. Я же могу сказать,  что у меня в губернии страшный беспорядок, администрация и централизация слаба, дисциплины никакой, мысли так и разбегаются, и как все дороги ведут в Рим, то с чего мысль ни начнется, она все приводит к категории предметом, исключенных из репертуара. Если бы я еще была в состоянии писать стихи, я воспевала бы утром восход солнца, которого не видно; в 2 часа, пела бы, что все идет к лучшему в лучшем из миров, а вечером сочиняла бы элегии насчет луны (по старым воспоминаниям) и скоропреходящности всего земного. Но родители меня не благословили этой способностью, и мне никогда не достигнуть даже того успеха, который имела Примула в романе. Шпильгагена «Загадочные натуры», воспевавшая различных представителей царства животных: петуха, сурка, жука, лежащего на спине, и т. п. А жаль — мое имя так хорошо переделывается в подражание ей: «Верула». Да нет, она была женой пастора и была окружена предметами мира естественного, а я петуха вижу только во время краткой прогулки, а теперь его даже спрятали, верно, от холода; сурка я не видала ни разу в жизни, а жуков тоже не вижу очень давно, а в камере есть только черные тараканы. Итак, охота смертная, да участь горькая! (Тьфу! Опять знак восклицательный. Вероятно, это следствие институтского воспитания.) Не придумаете ли вы, что делать в эти прискорбные часы? Уж не посоветуете ли размышлять о прочитанном? Но пощадите, милая мамочка: когда я читаю, то и думаю, и что же это со мной будет? Читать историю, потом думать об истории, опять читать историю и опять о ней же думать. Все история да история. Этак со мной будет то. же, что с лягушкой, желавшей походить на вола: пожелав знать историю, как сам Шлоссер, я непременно лопну. Я и не желаю запоминать подробностей и целы массы фактов, а стараюсь только проследить общее направление данной эпохи, ее характерные черты и наиболее яркие личности, в которых выражен дух времени.

Теперь я уже кончила средние века и, признаться, не осталась довольна, потому что автор касается некоторых учреждений слегка; так, напр., о феодальной системе говорит он, как о факте совершившемся, совсем не рассматривая ее происхождения и первоначального развития; в этом отношении более сказано у Васильчикова (в землевладении Англии и в примечаниях), и у Стасюлевича, где приведены мнения разных историков об источниках феодализма (из германского понятия о дружине); потом первоначальная история развития церкви и папской власти тоже предполагается Шлоссером известной (о чем у Стасюлевича говорится довольно подробно); в третьих, я надеялась, что он даст очерк постепенного стеснения политических прав народа у германцев, но этого там пет; вообще я ожидала историк» учреждений, настоящую политическую энциклопедию, не вижу, что надо рыться там и сям, везде черпать понемногу, чтоб иметь полное представление о том, что интересует. Зато Шлоссер дает много фактов о последующем развитии феодализма, городов и борьбе королевской власти с папскими притязаниями; об отношениях этих четырех элементов между собой, подготовивших события конца XVIII ст. В этом он очень много прибавляет к «Введению в исторю» французской революции» Луи-Блана, имеющему целью проследить борьбу против принципа авторитета и постепенное развитие принципа индивидуализма в церкви и государств-', в политике и промышленности. Целую вас.

Вера Ф и г н е р.

Что значит, что 2 мои письма, от 24 окт. и 1 ноября вам не переданы? Они не заключают ничего предосудительного.

:

4 декабря 188:; года.

Я все еще не получила нашего письма, милая Mutter, но ожидание при уверенности, что оно, хотя ,и лежит, но все же идет ко мне, уже утешительно само по себе. А то эти две недели я прожила как-будто в Якутской области, вследствие тьмы кромешной и отсутствия почты. Ваши письма для меня ведь все равно, что газеты для какого-нибудь жителя захолустья. Поэтому я преподозрительно заглядывала последние 8 дней в руки жандармам: нет ли в них пакета, для меня, пакета с внутренними известиями семейной хроники. Право, мамочка, иная, что ваши письма—газета, ожидаемая с нетерпением, вы должны бы от такого поощрения со стороны читателя почаще выпускать ее, а вы-таки скуповаты на этот счет и, кажется, забываете, что ему из всех вопросов современности известен лишь один вопрос о погоде, так что, за исключением этого пункта, для него все интересно, ново и занимательно, а посему сфера описания для вас безгранична; вы не можете говорить о недостатке материала; хоти Ольга и заявляла это, что это оттого, что вы обе не были арестованы и не сидели в пустом пространстве, а потому имеете ложные представления о том, что для субъекта в таком положении интересно и что нет. Следует предполагать интересным все и истреблять безжалостно канцелярские принадлежности. Да, мамочка, если у вас цело письмо Сажина, то прислали бы вы его, я бы посмотрела,, что он пишет, в каком роде; и была очень довольна присылкой письма Стахевича: уж больно оригинально; пришлите я еще; я думаю, что он премилый человек и, вероятно, в сущности лучше, чем Сажин. Хоть из писем познакомиться с ними. Не писали ли еще девочки1?

1.Под девочками тут разумеются Наталия и Лидия Куприновы

Я так хохотала, читая серьезное заявление Наташи: «о себе я сама напишу, потому что иначе кто же позаботиться», и дальше: «прочла всего Белинского, потом, начну читать Добролюбова, а потом, что бог даст». Это восхитительно. Милая девочка! Бог даст ей потом Писарева, а он отнимет у нее богов. Только жаль одно: я думаю, Белинский ей совсем не по силам, и не механическое ли это чтение. Уж слишком велик скачок от легкого к серьезному, и дядя мог бы подыскать для нее чтение подготовительное, и читать сплошь чересчур утомительно и однообразно. Жаль, если это одна потеря времени. Я помню, мне много приходилось мучиться над книгами, которые были не по силам по отсутствию подготовки; я добросовестно читала и перечитывала их, думая, что, наконец, путем усиленного внимания уразумею, но все было тщетно, и никто мне ни разу не посоветовал бросать их до времени. Почему дядя подсмеивался над ней, что она читает только беллетристику. Не худо было бы проверить, полезно ли ей читать Белинского, и действительно ли он ей интересен. А то, что же толку всем проделывать один и тот же опыт. Например, мне кажется, что было бы лучше читать отдельные критические статьи по прочтении тех произведений, на которые они написаны, напр., «Луч света в темном царстве» Добролюбова, прочтя «Грозу» Островского, и т. д. А у Белинского пропускать все то, что может иметь лишь историческое значение (как смотрел Белинский на то или другое) или уж сдано давно в архив и не имеет ни малейшего значения для настоящего состояния литературы и общества. Впрочем, может быть, дядя и позаботился об этом и просмотрел вперед сам, что нужно, что не нужно; но из письма этого не видно. Прощайте, милая мамочка. Целую ваши ручки и обнимаю. Не забывайте мне писать. Еще раз целую.

В. Фигнер.

Евгении буду писать после.

32. Сестре Ольге

 4 декабря 1883 г.

Конечно, милая Ольга, тебе только показалось, что одна составляешь причину обращения к Петру. Это произошло оттого, что я не считала нужным излагать тебе все содержание письма к нему, и лишь побудить тебя поговорить с ним самой обо всем подробно, потому что ты и мамаша так связаны тесно друг с другом, что отдельно о вас даже и говорить нельзя. То, чего хочет мамаша и что может удовлетворить ее, это всем нам более или менее хорошо известно, или по крайней мере об этом не приходится долго думать, но большая разница ты: перед тобой десятки разных путей и возможностей, и ты не будешь отрицать, что до сих пор мамочка считала, что она живет для тебя и что свое будущее она всегда соединила в мыслях с твоим. Но всему этому дело представляется так, что важно знать твои желании и планы, так как от от них в зависимости находится и мать. Да ты и сама это хорошо знаю. Разве ты мне не писала, что она не хочет ехать в деревню летом, если ты не поедешь? Так что волей-неволей или придется отправиться и тебе, либо осудить ее на такое же отвратительное настроение, как и прошлом году, либо устраивать предполагаемый компромисс, что ты съездишь на 1 месяц, и Петр приедет на такой же срок. И то же самое— в более крупном. Переселение Петра именно давало бы мамочке возможность не; держаться исключительно за тебя. Быть может, я и преувеличиваю, по мне кажется, что мать именно не хочет с тобой расставаться, и я очень интересуюсь, что она думает или что она говорит на твои предположения поселиться в деревне. Если у тебя был с ней разговор об этом или ты знаешь ее мнение относительно этого от кого-нибудь из близких, то сообщи мне. Относительно же ее здоровья, я думаю, ты ошибаешься, и я боюсь за нее серьезно: по ее годам ей бы вовсе не следовало страдать теми припадками, которые проявляются у нее: они составляют симптом ее болезни печени так же, как и отек, и никакие тут чулки не помогут, потому что они показывают на то, что есть давление на вены, что кровообращение затруднено; для самого больного, конечно, утешительно видеть; неприятного симптома, но причина-то остается в целости. А потом глаза: атрофия зрительного нерва ведет к полной слепоте, а что же может быть ужаснее этого? Вообще, я так смотрю, что без положительного отзыва врача нельзя даже предпринимать ей такой поездки, как в Сибирь, и, может быть, он даже запретит ее. Так что, как видишь, милая Ольга, я представляю непрерывный знак вопроса, и ты, быть может, нарочно и расписываешь мне разные разности, чтоб меня обморочить. Кстати, я уже тебя еще спрошу вот о чем, так как я, по-видимому, не поняла: помнишь, по приезде ты ходила к врачу и сообщила мне отзыв о ее, теперешнем состоянии сравнительно с прежним, но ты не написала, подразумевает ли он под прошлым давно прошедшее или непосредственно предшествовавшее отъезду на лето; именно, ты написала, что оно не таково, как прежде, хотя лучше, чем можно было ожидать. Я, было, утешилась этим, но потом размыслила: к какому времени относится это «прежде», потому что, если сравнение где дано по отношению к времени пред поездкой в деревню, и я вишу мало утешительного. Ты мне ни разу не написала. нашла ли ты искомое утешение в общении с приятельницей. Пока прощай. Целую тебя. Если придет желание написать мне, то не откладывай в долгий ящик.

Твоя Вера.

33. Сестре Ольге и матери. 7 января 1884. го да.

Бесценный диамант и Ольга. Сейчас получила ваши письма (от 25 дек. и 1 января и 2 девочкиных) и как paз вовремя, ибо хотела уже возроптать письменно (в душе уже давно роптала, что после писем от 17 декабря вплоть до сего дня не получала ни строчки). И какие прекрасные письма: и просто: забавные, и просто хорошие, и, наконец, Ольгино,—славная порция гашиша. Олечка, merci! Когда ты говоришь, что ты меня любишь, то я чувствую себя счастливой: известно, что это единственное слово на свете, которое не может надоесть тому, к кому относится. Но ты меня положительно трогаешь и можешь избаловать, поддерживая и без того чувствительную струнку—потребность видеть со стороны окружающих постоянное расположение. Так как у меня теперь нет окружающих, то надо отвыкать от приятной зависимости. Но все-таки, в ожидании отвычки, не могу не обнять тебя и не высказать только опасения, что большой процент твоей любви следует отнести к тому, что ты всегда могла видеть меня только из прекрасного далека.— Из твоего письма видно, что мамочка новый год весь проспала. А я бодрствовала и занималась... вы уже знаете, верно, чем. При этом я выпила две кружки воды и провозгласила тосты: да здравствует вода, и другой: и детки, идущие кто в лес,кто по дрова. Не думайте, что громко. [Далее кусок отрезан кем-то и утрачен. Восстановляю эти несколько строк по памяти.]  | Потом я вспомнила, как я встречала новый год в последний раз в Харькове, в обществе людей, почти мне чуждых. Тогда, глядя на них, я перебрала события последних лет и почувствовала себя,  как Марий на развалинах Карфагена [В. Ф. 9. IХ. 1913 г.]. Вы знаете, это был полководец, и притом хороший, но человек жестокий и тупой. Счастье некоторое время благоприятствовало ему, но потом он увидел, что не все коту масленица. Вследствие гражданских смут, он должен был сделаться нелегальным, оставить Рим, а потом и Италию; последнее долго ему не удавалось, точно боги и человека восстали против него: бури не давали ему возможности сесть на корабль, море выбрасывало вновь на тот берег, с которого он бежал. После многих приключений, которые очень интересны для читателя, но, вероятно, были неприятны для него, он прибыл,  наконец, в Африку. Но и тут начальство тотчас же послало ему приглашение удалиться из пределов этой провинции. Посланный застал Мария на развалинах Карфагена, где тот скрывался; когда Марий выслушал его, то сказал только: «Поди и скажи, что видел Мария на развалинах Карфагена». Что он хотел сказать этим, история предоставляет на усмотрение читателя. Могу только заметить для вас, что не следует думать, что Марий разрушил Карфаген (это случалось задолго до него и было делом славного Сципиона Африканского Младшего), и еще одно—что старикашке, должно быть, было невесело. Пожалуйста, не удивляйтесь, мамочка, что ваша дочка приводит такие возвышенные примеры: во-первых, она так давно не читала русских газет и, напротив, так недавно читала у Шлоссера историю Рима, что ее голова кишмя-кишит римлянами и римлянками в более или менее патетических позах (M-me Пэт1 мерещится ей во сне); во-вторых, в прошлом году она была не Вера, а Мария (какое чудесное совпадение обстоятельств) и, в-третьих, милая мамочка, у каждого человека, уверяю вас, есть свой Карфаген, не столь величественный, как настоящий, но ведь то был центр всего государства, а здесь идет речь об отдельной личности.

1. Шутливый намек на какую»то женщину из римской истории

Мой же Карфаген находится в статистике, которая гласит, что в течение 7 лет, при совершенно обычных условиях, между моими знакомыми произошло 5 самоубийств, 8 случае умопомешательства, 11 случаев неестественной смерти, 7 случаев естественной смерти при неестественных обстоятельствах и 120 изъятий из обращения. Если принять в расчет, что в этих числах заключаются все те, кого любила я наиболее и наиболее уважала,, то, право, это составит маленький Карфаген, на развалинах-то его я и восседала прошлый год, предаваясь размышлениям, которые навеяли, конечно, лица, к которым я не чувствовала особенной симпатии. Вы сами видите, что встреча нового года теперь вышла с физиономией более ухмыляющейся, и я хочу считать это хорошим предзнаменованием на будущие 365 дней. Вы же, вероятно, нашли меня очень глупой 7 или 8 янв. и подумали, в своем ли уме я. Уверяю вас, мамочка, в своем, своем собственном: все дело заключается в том, что курбеты совершенно необходимы для циркуляция крови, а то она застынет — так все здесь пахнет кутьей. Если вы найдете, что я фиглярничаю, то знайте, что это не я виновата, а здешние микрококки, или, лучше сказать, реакция против них. И еще: предание говорит, что бывают случаи, когда камни вопиют; здесь они не вопиют, даже не шепчут, и хорошо делают, потому что иначе что бы было с нами?! Но зато стены здесь—плачут. Меня поразило, что плачут не заключенные, а свободные. Удивительно. И что такое. Свет не мил, что ли, или что другое. Но потом я сообразила, что они оплакивают заключенного,—-иначе, посудите сами, зачем бы их слезы текли именно и нашу сторону, стекая из единственного из окна маленькой струйкой вплоть до пола, или падая, с самым меланхолическим звуком в металлическую кружку, предусмотрительно подцепленную под тазом.

Итак, мамочка, что бы я вам ни писала, не смущайтесь и позвольте мне кувыркаться хоть на бумаге, даже в том случал, если две другие дочки никогда вас не занимали глупостями, подобными том, что я вам посылаю. После нового года я скучаю; это происходит оттого, что я уже 7 дней читаю физиологию Брюкке. В апреле будет 5 лет, как я не брала в руки ничего но медицине, и потому я неистово зевала на первой сотне страниц; быть может, у вас, на Преображенской, было слышно. Но потом я развлеклась, когда дошла до главы о питательных веществах. Но тут меня постигло новое несчастье: читаю о молоке,—хочу молока; о яйцах,—хочу коко в кошельке; о пиве,—хочу пива. Словом, разыгрался такой аппетит, что беда. К счастью, теперь я все это прочла, и все мои желания сконцентрировались на вине, о разрешении коего я буду ходатайствовать у доктора, когда он появится на горизонте—без него нельзя купить. Тут-то у меня поднимутся тосты. Уж не водяные, а быть может, я не воздержусь и ваше здоровье провозглашу на всю камеру. В ожидании же не имею ничего сказать, кроме прощайте, и целую вас, и жду.

34. Матери и сестре Ольге.

16 января 1884 года.

Не обескураживаясь тем, что вы еще не получили до субботы моих предыдущих писем, решаюсь вновь удовлетворить желанию поболтать с вами, милая мамочка, и с Ольгой. После свиданья я выпила рюмку вина и начала читать роман, и нахожу, что как то, так и другое «мягчит», говоря моим техническим языком, душу преступника. Поэтому, если в этот год, когда я нахожусь во чреве китовом, выйдут какие-нибудь романы интересные на русском или на иностранных языках, то вы сообщите мне. Вы знаете, что может мне понравиться; уже никак что-либо печатаемое в приложениях «Недели», потому что за эти приложения я с большим удовольствием побила бы Гайдебурова-спекулянта. Ах, мамочка, от вашего больного глаза страдают даже и мои интересы: сестрица погружена в европейские науки, Матреша1 косноязычна, и я не могу задавать вам задачи прочесть то или другое, чтобы через вас цепляться за интересное.

1. Прислуга

На чужих же как возлагать бремена, быть может, неудобоносимые. Но все же, если не затруднит даму, «говорящую тоном авторитета неоспоримого», то попросите ее прочесть соч. Иеринга. «Цель в праве» и его брошюру (названия не помню), но в продаже, кажется, только и есть эти два его сочинения, вышедшие в позапрошлом году. Какая там главная мысль? И что это: сухой ли, отвлеченный трактат по юриспруденции, или же нечто, имеющее интерес для жизни? Я бы хотела также, чтобы была прочитана книга Лабулэ «Государство и его пределы», но боюсь, что будет очень много, потому что мне хотелось бы знать; не повторяется ли он, а для этого надо прочитать том, про который я вам писала—«Право и законодательство во Франции», и содержание III тома «История  Соед. Штатов» его же. Заглавие меня очень интересует, но я не хотела бы покупать книги по заглавию. Вообще мне нужно было бы составить список книг на этот год из самых основательных и серьезных и вместе с тем интересных; от этого, можно сказать, будет зависеть мое душевное и телесное здравие, потому что праздность и отсутствие всяких возбуждений отнимают положительно и аппетит, и сон. Быть может, это одно совпадение, но пока я читала Шлоссера, я хорошо себя чувствовала—он меня занимал, смешил, одушевлял, и после него чувствовалось то утомление, которое является после работы. А с тех пор, как кончила его, сделалась, вот уже месяц, вроде, осенней мухи, ночью не сплю и целый день неистово зеваю. Ну, не смешно ли, в тюрьме, среди безделья, чувствовать себя и день и ночь невыспавшейся и охотиться за таким, невидимому, дешевым удовольствием и легко доступным. Постоянный дефицит против необходимой мне нормы в 9 часов я стараюсь наверстать утром, по от этого выходит, что чаю я не пью, потому что он совсем холодный в 10 ч., а тут в 12 ч. обед. Конечно, ешь больше по обязанности, зная, что печку топить необходимо. Я сосчитала, сколько я прочла книг за этот год (ведь до 10-го февраля остались пустяки). Оказывается, 73 серьезные и 47 легкого чтения, может, некоторые из тех или других забыла, но немного во всяком случае, потому что здесь больше помнить нечего: книги—здешние события. Выходит всего немного — 120 книг, но это потому, что сдавать приходится в 9 вечера, а подают новые в 11 и 12 утра, так что ночь остается свободной. Итак, это minimum того, что необходимо мне. Для легкого чтения здесь еще найдутся старые журналы, и, возвращаясь к детству, романы Вальтер-Скотта, Диккенса, и т. п., но серьезные: вынь да положь, надо самим позаботиться. Я наметила некоторые, напр., Маурер «Древнее право», его же «Устройство сельск[их] и город[ских] общин в Европе»; Льюиса «История философии», Тэна, Токвиля, Кольба, о ужас, даже логика Милля,  Фюстель де Куланж и др. общеизвестные книги, но без каталога не вспомнишь многих, о которых читались или слышались хорошие отзывы. Авторитетная барыня1 была бы весьма любезна, если бы разодолжила меня рекомендацией чего-нибудь столь яте основательного, как она сама.

1 Не помню. кто подразумевался здесь.

Они знает, что меня наиболее интересует—политика и экономика, история всех учреждений, община; все остальное—так себе, вещь второ- и третьестепенная. А, знаете, какой я роман читала в субботу? Ауэрбаха «Новая жизнь», или, по моей перефразировке, повесть о том, как немецкий революционер граф Фалькенберг в народ ходил и как он опростился. Интересно; если вы не читали, прочтите вместо какой-нибудь русской размазни. Описывается интересное, но тяжелое время в Германии—время реакции после революции 48-го года. Занятно сравнить это бичуемое немцами время с другими . . . временами. Вот роман, где параллели так и просятся. По отношению к положению графа выходит так, что в Германии делают люди наоборот, чем в России: чем там кончают, с того у нас начинают. Странно, но понятно. Прочтите, мне хочется, чтобы вы прочли; долго говорить -почему, но надо, уверяю вас. Целую вас, голубчик, и Ольгу также. Жду ваших дражайших каракуль. Что сестры милые и братцы? Неужели, мамочка, Коля в письмах никогда ни о ком не спрашивает? Что-то я не встречала в его письмах ни разу ни одного вопроса о сестрах.

Ваша Вера.

35. Матери. 31 января 1884 г.

Хотя я совсем не расположена писать вам, милая мамочка, но боюсь, что вы будете беспокоиться обо мне, и потому принимаюсь за бумагомаранье. Вчера мне опять сказали, что следствие по всем вероятиям кончится через месяц, но я думаю, что этот срок лишь приблизителен и потому растяжимый до многих недель.

Мне все еще приходится читать не то, что хочется, а это так скучно... Я теперь перечитывала «Изучение социологии» Спенсера, я читала это давно, еще в 76-м году, так что многое улетучилось из головы, да и не мудрено, потому что эта книга не могла произвести большого впечатления: а заключает истины, всем более или менее известные, а главное, такие истины, с которыми нельзя не согласиться, но которые почти невозможно применить в жизни, и им суждено играть роль мертвого материала в голове читателя. Главный интерес сосредоточивается на главах о субъективных препятствиях при изучении социологических явлений; весьма занятно разобрать, как предрассудки патриотические, религиозные, политические, сословные и др. затемняют и вращают наши суждения о вопросах общественных. Он приводит в пример молодого священника без места, который принимает особенно к сердцу интересы прихожан, находящихся в большом расстоянии от церкви, и которому это уже представляется чрезвычайно гибельным; членов обществ трезвости, крестьян, искренно убежденных в том, что народ гибнет от пьянства, медиков, которые склонны преувеличивать распространение Спенсера, политических агитаторов, которые видят лишь темные стороны общественных явлений. Кончено, каждый, замкнувшись в круг особых интересов, приобретает способность смотреть на вещи через особенную призму, и теоретически едва ли кто не признает известной односторонности своих взглядов, но на практике об исправляющем стеклышке трудно даже вспомнить, тем более, что непосредственный результат, успех в данную минуту сплошь и рядом зависит от некоторой однобокости и связанной с ней энергии.

Ведь это курьезно, но вот уже несколько лет, как мне кажется, что нет людей счастливых; иногда просто жаждала увидать какого-нибудь счастливца, готова была искать его, как Диоген искал человека; но везде находила что-нибудь, отчего людям тошно: у одних—деньги, у других— в семье неладно, у третьих—что-то внутри копошится, раздвоенное; или апатия, или какая-то гнетущая тоска; у иных—болезнь отнимает все силы, о подверженных болезням политическим я уже не говорю, так как они живут среди ненормальных условий. Словом, нет тебе счастливых, да и конец. Однажды, впрочем, я-гаки набрела в позапрошлое лето на два экземпляра в железнодорожном вагоне. Раз вхожу с такой миной, что не подступись, и вдруг, о удивление, ясно вижу дна счастливые лица, такие счастливые, что во всем вагоне весело. Ну, думаю, прекрасно, буду любоваться. Это были—она и он. Он—-настоящий Адонис, она—премиленькая кисынька. Так как мне пришлось сесть против, то вскоре я размякла и сказала им, что вечером не велю кондуктору зажигать свечей, в вагоне должно быть светло от них. Они расхохотались, и я узнала, что Адонис—сельский учитель, а она—его жена, что обвенчавшись, они два года жили врозь, далеко друг от друга, но теперь едут к нему в деревню. Все это было ничего, но чорт дернул меня заговорить. Учитель деревенский. Ну, известно, тут был затронут мой либерализм; школа — такая богатая тема. И затем я только стала спрашивать его о школе, о детях, о крестьянах, об инспекции и земстве. Затем я вспомнила о члене управы, толстом, как пивная бочка, от которой его можно был^ отличить лишь по масляным глазкам, который уговаривал меня, что либерализм есть такая вещь, которую надо скрывать и которая даже для того и на свете существует, чтобы не появляться на свет, ставил мне себя в пример, Говоря: «я либерал до мозга костей, но только я не дурак и никогда не обнаружу этого». Ну, словам, я заговорила, и Адонис оказался ослом, глуп, как пробка, не по летам глуп, сверхъестественно глуп; и в вагоне вдруг стало темно, так что, увидя проходящего кондуктора, обещала ему на чай, лишь бы он дал скорей хоть тусклого свечного света. Этот глупый разговор отнял у меня совсем довольствие, и лица, которые мне казались такими симпатичными, что, кажется, так и расцеловала бы их обоих, вдруг потеряли все обаяние, и даже в воспоминании остались красивыми, но с бычачьим выражением лицо юноши и наивно глуповатое личико девочки, смотрящей прямо в рот глупцу, Итак, единственный раз, и то оборвалось.

Целую вас.

36. Матери и сестре Ольге.

12 февраля 1884 г. .

Ваш упрек, дорогие мои, подействовал на меня, хотя я и не признаю себя виновной в том, что забыла вас, как вы выражаетесь: кажется, по прежнему уничтожаю почтовую бумагу, и чернила лились бы волной под моим пером, если бы чернильница была когда-нибудь наполнена не чересчур скудно. Это уж не моя вина, что письмо, писанное 31-го, попало в ваши руки лишь 10-го февраля; затем, 7-го я писала черен вас сестре  Евгении; итак, сеансы идут своим порядком, а мне остается только постараться не отодвигать день писем с обычного воскресенья на вторник, как это случилось несколько раз перед этим. Но, милая мамочка, иногда писать бывает не охота, и я боюсь тогда навести на вас скуку, а я хотела бы, чтобы вы складывали мое письмо по прочтении с улыбкой. По крайней мере мне доставляют удовольствие только те письма, при писании которых я вижу, что и вы усмехаетесь, другие же имеют целью, главным образом, дать знать о своем существовании. А ведь я не могу употреблять лаконическое: «жива, здорова, чего и вам желаю», потому что вам представится сейчас же драматическая сцена. Вот и происходит задержка; авось, думаешь, прочтешь что-нибудь увеселительное, или вдруг солнце засветит—известное дело, человек такое слабое существо,, зависящее от количества света, от температуры, от слова другого человека, от своей мысли и даже, увы, от своего пищеварения. Как видите, смягчающих обстоятельств немало, и, право, пора уже по этому поводу поставить точку, Впрочем, нет. Я должна еще сказать что-то, что цепляется за предыдущее. Я так, было, ждала книг, что пришла в нерасположение духа от ожидания. Тут мне помог немного Катков, но мало, хотя один оригинальный англичанин... [неразборчиво] достаточно-таки подействовал на мое воображение; но вот я-таки дождалась до желанного и начала непрерывное чтение, в роде тех, что совершаются по покойнике и известны под именем неугасаемых. Но, признаюсь, никогда журнал не производил на меня такого общего удручающего впечатления, как в этот раз. Прочитать сплошь целую книгу— и хоть бы один маленький луч. Нет и нет. Читаю внутреннее обозрение—резюмэ: «не видя исхода и прямого пути для деятельности, путаясь в противоречиях, дрязгах, ухищрениях и взаимных упеканиях, общество проявляет до того тяжелые симптомы апатии, подавленности и в то же время алчности, взаимного недоверия и злобы, что внушает серьезные опасности для будщего». Читаю статью В. В. о крестьянском хозяйстве и получаю: «своими реформационными усилиями последнего времени мы отнимаем у мужика прежнее орудие производства, не вручая ему взамен другого; мы лишаем eго старого хозяйства, не давая ему нового, мы всеми силами клоним, разумеется, бессознательно, к тому, чтобы не только не получилось народное благосостояние, но упало бы л национальное богатство; мы толкаем не один низший слой народа, но и общество, и государство на .путь невозможного существования. Мужик вытесняется из земледельческой сферы, но вытесняется в пустое пространство». Берусь за «Среди жрецов науки», и оказывается, что в то время, как средняя смертность полагается 17 человек на 1000, в России она достигает 37 человек—лишних смертей в ней ежегодно 1 миллион 800 тысяч. Детская смертность у нас—50—60%. и есть целые области, где она равна 75% и больше, и мне возвещают, что Россия стоит во главе всех стран Европ по высоте процента заболеваемости и смертности... Весело. Иду в беллетристические поля: № 1—«Золотуха», присковый очерк: нищета, эксплоатация, грубость, разврат; ужасны хозяева, ужасны и рабочие... Эти нравы автор объясняет современной организацией золотого дела, которое создает привилегию капитала и всей своей тяжестью ложится на действительного золотопромышленника—старателя, организацией, которая обставляет промысел тысячью формальностей, превращает прииск в канцелярию и загораживает дорогу для самостоятельного производителя, ставит его в невозможное, неустойчивое положение, с вечной голодовкой и холодовкой. Дальше—статья о деревенских Мишаньках, в которых образ и подобие божие охраняются одним лишь ржаным колосом, и оторванные от ржаного поля, от его велений, превращаются в бесмыселенных злодеев. Дальше читаю; «Земец»— мошенник; «частный поверенный»—шантажист. Ну, скажите, пожалуйста, что такое читатель? Пень или колода, что ли... Куда сну, наконец, деться от всего этого? Положительно взвоешь... м что, если эта песня тянется давно... Вот уже более 13 лет слышу эту песню; можно сказать, воспитывалась ею, начинал с 17 лет, и если мне кажется, что она становится все унылое и отчаяннее, и если, несмотря на 13 лет, на привычку, она щемит и ужасает, то что должно выйти из молодого поколения, которому теперь 17 лет и которое тоже будет воспитываться ни этих же песнях, унылых более, чем когда-либо? Счастливый народ, которому не до книжки. Счастливы так называемые сливки общества, которым тоже не до книжек, но но другим причинам. Одному только среднему классу, который не может жить без книжки, приходится жутко, потому что со всех сторон на него навевают страх, но, нигде ему не у накипают выхода. Ищи, дескать, читатель, на свой риск и страх. А наше, дело писать и страх напущать. И вот он ищет, а литераторы наблюдают, как он, но их выражению, стену лбом расшибает [цензурный пропуск в Зу2 строки], и поэт, скрывающийся [под буквами «А. Б-ий», поет: «Уйдем, уйдем туда, где тихо и тепло. Найдем укромный, тихий уголок и загородим нашу дверь. Не скоро стихнет злая вьюга: от двери рая еще не найдены ключи. А если вдруг дождемся света, откроют дверь в заветный рай, то первым нам добыча эта, мы в ней получим лучшие пай. И раньше всех мы будем званы, захватим лучшие венцы». Дальше прочтите сами. Вот увенчание здании.

Нельзя сказать, чтобы радостно было.

Целую вас, милочки, и жду писем. Теперь я в ажитации буду, пока не сожму в руке послания Лидии и её мужа. Скорей бы.

Вера.

37. Сестре Лидии и ее мужу. 55 февраля 1884 г.

Вчера получила ваши письма, дорогая Лидочка и Сергей Григорьевич; о благополучном прибытии их мне возвестила мамочка еще в субботу 11-го, на свидании, так что я три дня предвкушала это удовольствие. Я очень довольна, что Сергей Григ, написал мне, и отошлю ему свою реплику, но не потому, чтобы имела обыкновение, привычку отвечать на каждое письмо, а потому, что мне хочется сказать ему несколько слов. Хорошо, дорогая Лидочка, что ты тотчас же написала мне, и письмо дошло до Питера, невидимому, меньше, чем, в 30 дней, и приписка, которую ты назвала глупостью иди ерундой, была мне очень приятна, так как я принимаю за настоящую монету твое желание сохранить, так сказать, мои бренные остатки. Должно быть, письма потому и имеют смысл, что пробуждают с новой силой, оживляют чувство, которое, вследствие долгой разлуки и отсутствия общения, может задремать и потускнеть. Недавно я получила письмо и от Петра: одна лишь Евгения остается у меня в тумане: ее письмо ко мне не дошло, но, верно, она еще напишет на мое, недавно посланное ей. Петр меня разогорчил: он не думает переезжать в деревню. Печален не факт, а смысл его, потому что, мне кажется, он указывает на эгоизм. Вероятно, мамочка и Ольга тебе об этом напишут подробно, я же скажу что мне что-то кажется тут не совсем искренним. Он задает вопрос, отчего мне не пришла мысль, чтобы мать переехала к нему, и объясняет все материальные преимущества этого, как-будто в этом суть и как-будто кто-нибудь может не понять разницу положения в том и другом случае: родственные связи, привычки, воспоминания, самостоятельность и существование интересов и забот, которые могут наполнить время и не дать человеку почувствовать себя праздным, а потому и лишним. Не верю, чтобы он не понимал такой вещи. Подобный вопрос мне кажется подозрительно наивным. Во-вторых, помимо соображений семейных, я думаю, что его жизнь и деятельность в нашем уезде были бы полезнее, чем его пребывание на Урале. Но он силится опровергнуть это, говоря о том, что горная промышленность после перехода от казны в руки частных предпринимателей получила необыкновенное развитие, и благосостояние края заметно увеличивается. «Свежо предание, но верится с трудом». Еще летом он просил мамашу напить рабочих для их завода в наших местах, Давая такую плату, что никто не поехал, несмотря на то, что трехлетний неурожай в нашем уезде выгоняет массу крестьян, куда глаза глядит, на поиски заработка. Да и простая теория вероятностей не. допускает возможности, чтобы он был прав: по его собственным словам, местное рабочее население не занимается хлебопашеством; значит, они не самостоятельные хозяева, хотя бы и условном, ограниченном смысле, я живут изо дня в день единственно продажей труда, т.-е. находятся в полной зависимости от своего предпринимателя. Какое тут может быть благосостояние, я не понимаю. Все эти указания мне не нравятся: лучше прямо сказал бы, как он указывает еще, что его нанимает специальность, что он имеет в виду какие-то изобретения и хотел бы бросить свои занятия, лишь убедившись, что, как техник,—он посредственность. Этот личный мотив вполне понятен, и в нем-то, должно быть, и находится центр тяжести—интерес и увлечение специалиста. Остальное все аксессуары в роде того, что он может управлять своим имением из своего местопребывания, как мать из Питера (как-будто это управление), затем, что для ведения хозяйства надо употребить капитал, и и т. п.; это не помешало ему обратиться одновременно с письмом ко мне, к мамочке, с просьбой дать ему 5 тысяч рублей для горнозаводского предприятия, которое должно дать большие барыши, по словам матери. Мамочка, с своей бесконечной добротой, конечно, оказывается согласной, рассуждая, что не имеет права не делать чего-либо, что может ему открыть дорогу. Конечно, это превосходно с ее стороны, и я не имею ничего против, раз он решается и желает жить и устраиваться так, а не иначе; только я не вижу тут ни малейшего вхождения в интересы других, а только одно— «своим путем» и во имя интересов совершенно узких; но мне кажется это неестественным с его стороны. Итак-, видишь, прогорело и без интриг захолустных, хотя, я думаю, их и не было бы, и пошел бы он так, как шел дядя, который несомненно один из лучших людей всего Казанского земства, и репутация которого мне представляется более симпатичной, чем карьера, избранная Петром. Относительно другого пункта твоего письма я не могу согласиться с тобой, Лидинька: школа ссылки мне кажется неподходящей школой. Что такое ссыльный? Человек, оторванный от жизни, от какой бы то ни было среды, лишенный деятельности и почвы, имеющий только призрак свободы, только физическую свободу (да и то не вполне, лишенный возможности быть полезным или думать, воображать, что он полезен,—что для собственного удовлетворения вполне достаточно). Я не думаю, чтобы пребывание в такой среде было полезно или, по крайней мере, чтобы влияние ее не было односторонне: из отдаления все предметы кажутся меньше, а -жизнь, ее условия, настроения и господствующие чувства—такая видоизменяющаяся вещь, что трудно уследить и усвоить их, стоя вдалеке. Я думаю, и этой отчужденности, оторванности заключается все несчастье ссыльных, и именно ее-то имеют в виду, как цель ссылки Я не скажу, чтобы жизнь в другой обстановке, напр., заграничной, или в России, кружковая, была лишена недостатков, не страдала односторонностью и не подставляла бы своего стеклышка в глазу, но мне кажется, что та и другая ближе к жизни, и, если дело идет о крайности, то они мне кажутся более естественными в этом последнем случае. Быть же гарантированным от ошибок нельзя ни в одном. Если ты говоришь, что могут быть ошибки, за которые приходится расплачиваться всю жизнь, то я думаю, таковы только ошибки нравственные, остальные же,—поскольку они не зависят от органических свойств личности, сложившихся из наследственных, уже выработанных жизнью черт,—дело случая, слепою и глупого, и ты, конечно, знаешь, какой образ жизни дает наиболее шансов избежать этих случаев. Быть может, я ошибаюсь, ведь в ссылке не была, но мне кажется эта жизнь очень печальнoй, без интересов, без цели, и я думаю, что только надежда, и которой бессознательно выражается инстинкт самосохранения, [требующий] жить но что бы то ни стало, вопреки всему,—что только надежда, что будет же этой форме жизни конец, что не до смерти останешься при тех же условиях, -дает возможность переносить ее. Неужели человек может при этом сохранить леность, беспристрастность взгляда, силу увлечения и веры? Я встречала кое-кого из ссыльных и ожидала тогда встретить глубину взглядов, серьезную критику, указание на ошибки, услышать совет, новую оригинальную мысль, предложение. И ничего подобного не находили. Напротив, отсутствие плана, отсутствие чего-нибудь, как положительного, так и отрицательного. «Нам нужно осмотреться, приглядеться; мы жили изо дня в день»,—вот что приходилось слышать. Избавиться от заблуждений можно двояким путем: практическим, путем опыта, через самую жизнь, или путем тщательного теоретического изучения, научного образования. Первый путь для ссыльных закрыт; думаю, что и второй им недоступен, потому что на него нужны средства, и только очень и очень ограниченное число единиц могут их иметь в достаточном количестве; масса же пробавляется кое-чем. Так что с этой стороны найдешь немного чем позаимствоваться. Я с удовольствием услышала бы, что хоть некоторые, стоящие в наиболее благоприятных условиях, при изучении имеют в виду практические цели, которые им придется осуществлять когда либо, что они  систематически разрабатывают свои взгляды, стараясь придать им цельность и чисто научную подкладку, а не удовлетворяют путем чтения свою сложившуюся в сильную привычку, потребность к умственному труду. А трудно, мне кажется, преследовать определенную задачу, не зная, когда, при каких условиях от теории перейдешь к практике. Все это заставляет меня предпочитать другие условия для разрешения сомнений и выработки взглядов, потому что в этих других условиях я вижу более практичности, жизненности и меньше неестественности.

Вот все, что я хотела тебе сказать по поводу твоего письма. Будет весьма печально, если ты должна будешь переехать в Урик, уж по одним воспоминаниям он скверен, и они не перестанут тебя беспокоить и насчет существования Гриши2. Мамочка будет хлопотать, но, хотя, удовлетворение просьбы кажется таким легким и просьба остаться в той же деревне такой скромной, — не знаю, можно ли думать об успехе. На твоем месте я, по крайней мере, не решилась бы ехать туда с сыном, не разузнав предварительно о дифтерите в Урике,—Сергей Григорьевич мог бы туда съездить, чтобы исследовать, что и как там, или ты сама, оставив сына с Катей3. Лучше на время ему остаться без тебя, чем рисковать им; если придется переезжать, обрати внимание на квартиру и на тщательную дезинфекцию ее; ваш доктор может дать тебе необходимые советы для этого. Не хочется и думать, что тебе может грозить такое горе, как возможность потерять и второго мальчика. Нет ли других каких-либо сел в том же расстоянии от Иркутска, и куда ты могла бы просить тебя перевести вместо Урика?

1 В Урике умер мальчик, первенец сестры.

2 Гриша—второй сын сестры

3 Катя—прислуга у сестры.

Целую тебя, моя дорогая, а также лапки твоего буяна, которого я хотела бы увидать хоть на карточке. Какие у него глаза и волосы? По нраву он не похож на тебя, ты была маленькая такая тихая и кроткая смиренница, а сынок, кажется, мастер по части разрушения. Еще раз обнимаю и мать и сына.

А теперь обращаюсь к Сергею Григорьевичу, с которым я хочу познакомиться посредством бумаги, так как я надеюсь с ним переписываться.

Вы чудесно сделали, Сергей Григорьевич, что написали мне и сообщили мне о своем правиле отвечать; теперь же в некоторой степени от меня зависит удовлетворение моего желания познакомиться с нами, хотя вы и не объяснили, в каких случаях вы не с.читаете нужным соблюдать ваше правило, но авось я не наткнусь и этом на подводные камни. Что касается меня, то я люблю отвечать, когда мне хочется, или когда это необходимо по делу, а то уж выйдет что-то церемонное или систематичное, что не по мне. Я написала о страхе только отчасти шутя, отчасти же серьезно. Тут дело идет не об обычной форме страха, я подразумеваю то чувство, которое мы испытываем, когда говорим: не знаю, как приступиться. По карточке и письмам вы представляетесь мне чем-то и роде доктора Фауста до его дьявольского превращения, а по рассказам лиц, которые с вами встречались, вы простой, добрый и любящий. Вот и не знаю, как приступиться, к первом у или последнему. А ваше письмо ко мне вместо того, чтобы развеять мой страх, увеличило его несказанно, потому что я увидела сосуд, который мне представляется столь хрупким, с таким выразительным «осторожно» над ним, что не знаю, цельный ли он или расколот и сложен так, что не видны отдельные куски, и стоит лишь дотронуться до него, чтобы он зазвенел и рассыпался. И все это делают ваши собственные слона, которым не знаешь, верить ли или не верить, т.-с. соответствуют ли они действительности, или составляют временные субъективные представления. И вот я хочу вам кое-что сказать, но боюсь, не расцарапаю ли я вас, и не будет ли это грубостью. Во всяком случае вы не должны считать ее намеренной. Видите ли, Сергей Григорьевич, вы находитесь в скверном настроении, выказываете страшный пессимизм и даете беспощадные отзывы о себе; говорите, что вам жить мучительно и тяжело. Конечно, все это не есть следствие болезненности вашей натуры, как вы намекаете, но в большой степени результат вашей предшествовавшей жизни, и если нас поражает и восхищает случай, когда, несмотря на все испытания, о которых человек со стороны всегда имеет слабые (сравнительно с действительностью) представления, личность сохраняет цельность, мужество и веру, то нам вполне понятны и те случаи, когда человек надламывается, когда недоверие к будущему, к людям и к себе делают его мрачным и несчастным в самом человеческом смысле слова. Каждый, идущий но известной дороге, имеет, конечно, гораздо больше шансов на последнее, чем на первое; из моих слов вы можете заключить, что я не могу относиться легкомысленно или грубо к такому явлению; поэтому я решаюсь спросить вас: как вы относитесь сами к своему настроению, как вы его себе объясняете; замечаете ли вы, что оно усиливается, растет; ставили ли вы себе вопрос, куда оно вас заведет, и пробовали ли вы с ним бороться, искали ли где-нибудь и в чем-нибудь средства против него. Конечно, вы поверите, что я не хочу вам читать наставлений, если скажу то, что вы, по всей вероятности, сами знали, что психологи утверждают, что будто человеческая природа при нормальных условиях представляет странное явление, трудно объяснимое и анализируемое, очень сложное, а именно, что человек любит, т.-е., что ему доставляет удовольствие останавливаться на своих страданиях, горестях, растравлять их, анализировать, «носиться с ними», как они выражаются; что сожаление к самому себе в различных замаскированных видах есть одно из неприятных чувств человека, имеющих особую жгучую прелесть. Если подобная история входит в нашу норму, то, я думаю, это чувство может значительно усилиться при благоприятных условиях, а такова жизнь с самим собою, среди условий, которые невольно придают нашим мыслям эгоцентрическое направлении., напр., тюремное заключение, жизнь среди людей совершенно другого уровня развития, в иных случаях некоторые особенности личного характера, когда человек имеет мало влечения к обществу, людям и переживает все один.

Сказать по правде, я считаю, что моя жизнь была счастливой (с моей точки зрения), и больше я и не требую. Я нахожу, что относительно целой массы лиц я была в особо привилегированном положении, лиц, которые были гораздо достойнее меня, и тем не менее, очутившись здесь, в 4-х стенах, вспоминая последние годы своей жизни, я вдруг совершенно искренно нижу себя в драматической позе, хотя потом и сознаю, что такое чувство неуместно, ложно, узко и все, что угодно; знать, уж человек так любит себя, что всегда несправедлив к себе, пристрастен. Я говорю это к тому, что считаю это чувство, которое не чуждо мне, эгоистичным, несправедливым, что оно дозволительно лишь тем, у кого нечем помянуть прошлое, у кого нет ничего ни в будущем, ни в настоящем, и что это чувство исчезает тем cкорее, чем более мы смотрим на других, останавливаемся на их положении, взвешиваем их потери, их несчастья.

Вот и по отношению к вам, я думаю, что ваши чувства,

................................................

[далее текст этого письма утрачен. В. Ф. 9 ноября 1913 г.].

Следующая